А.Г.Круглов

НАВСЕГДА

Повести и рассказы

Трилогия участника Отечественной войны Александра Круглова, включающая повести

«Сосунок», «Отец», «Навсегда»,

представляет собой новое слово в нашей военной прозе. И, несмотря на то что это первая книга автора, в ней присутствует глубокий психологизм, жизненная острота ситуаций, подкрепленная мастерством рассказчика.

М., Советский писатель, 1988.

В сборник вошли также рассказы
«Танк», «Труба», «Разгулялись», «Порог», «Крохаль», «Развод»


Тетралогия участника Великой Отечественной войны, депутата Верховного Совета Крыма Александра Георгиевича Круглова - "Сосунок", "Отец", "Навсегда", "ВОВа" - принадлежит к "третьей волне" отечественной военной прозы, отличающейся философичностью и психологическим драматизмом. Автор раскрывает прежде всего внутреннее состояние героев в экстремальных ситуациях войны, возрастающую значимость для них жизни человека, его чести и достоинства. За конкретными жизненными ситуациями повестей и рассказов писателя встают общие проблемы - жизни и смерти, выбора, цели и средства ее достижения.

Впервые книга была опубликована московским издательством "Советский писатель" в 1988 г. Верим, что она найдет дорогу к сердцам читателей.

ВОВа
повесть
Симферополь: Таврия, 1998


СОСУНОК
(отрывки из повести)

полный текст повести здесь (200k).

А Ваня Изюмов... Этот совсем, ну совсем не умел постоять за себя, был перед всеми как теленок покорен, ни от кого ничего не таил. Да ему, словно стеклышку чистому и прозрачному, и нечего было скрывать. И только попал в орудийный расчет, во взвод, на батарею, так перед всеми сразу весь и раскрылся. Как на ладони перед всеми предстал.

Было это, наверное, в крови у него: и от уссурийских таежных прадедов, дедов, от бескрайних и чистых дальневосточных просторов, впитанных им еще в ранние детские годы; и от безудержных всеобщих надежд и вольницы двадцатых годов, когда отец его, в гражданскую войну партизан, соратник Шишкина, Федорова и Лазо, а после нее - руководящий партийный работник на угольных копях Приморья, где можно, постоянно, повсюду таскал Ваню с собой. Потом, когда закончил красную профессуру, был отозван на преподавательскую и лекторскую работу в Москву, а мать учила в школах русскому и литературе. Но внезапно и серьезно заболела дочь - первый ребенок в семье - и ради нее вся семья уехала в Крым.

Здесь и рос Ваня, не ведая житейского лиха: все для него было лишь учебой, забавой, игрой. Глядя на отца, философией и историей в последнее время увлекся. О столичном университете мечтал. И если задумывался серьезно над чем-то, то больше над книгами, над общими, отвлеченными, не его собственной кровью и болью терзавшими душу проблемами. А до заурядных, повседневных житейских человеческих отношений и дел еще не дорос. Да и вообще, наверное, еще не созрел. Тем более не был готов ко всему тому необычному, ненормальному, грозному, что явила ему внезапно война.

Когда он, этот фронт, стал подкатывать к Перекопу, отец вступил в ополчение. А больную подросшую дочь, двоих сыновей и жену, в спешке собрав кое-как, чуть ли не последним эвакуационным составом отправил в предгорный Кавказ. Здесь оп не раз подлечивал по санаториям свое надорванное в прошлом сердце. Ему очень понравились эти края, постоянно расписывал. Расхваливал их: и богатство природы, и щедрость людей, и их изобильную жизнь. Думал: отсидится там семья его до скорой победы. Но гитлеровцы на следующее лето прорвались и туда - на просторы Дона, Ставрополья, Кубани.

Чтобы не остаться под немцем, мама, младший брат и сестра решили срочно дальше - за Каспий, в Казахстан ехать. А Ваню, с такими же, как и он, сосунками-десятиклассниками, не успевшими и аттестатов получить, забрали в торопившийся мимо их станицы на фронт маршевый полк. Не оставлять же фашистам юнцов. Тем более что у иных и срок призывной подходил. А иные и года прибавили себе, насмотревшись лихих победных фильмов - "Истребители", "Три танкиста", "Если завтра война", мечтая о подвигах, о геройстве.

В первый же день расписали пацанов по взводам, в солдатскую форму одели, каждому - красноармейскую книжку, подсумок с патронами, карабин. Возле полкового знамени приняли новобранцы присягу. И той же ночью полк погнали дальше на фронт.

Эх, так бы просто, толково и все остальное: боевая учеба, выход на оборонительные рубежи, отпор заклятым врагам. Но, увы... Шли таясь, то и дело рассыпаясь по степи от вражеских самолетов. Отбивались от них одними винтовками. На ходу, отнимая минуты у отдыха, у сна, у еды, командиры старались сделать из мальчишек бойцов.

Ваня сам напросился в наводчики. На всю батарею была одна пушка - "сорокапятка" с укороченным, куцым стволом, "хлопушка", как ее прозвали солдаты, один-единственный ящик фугасных снарядов и тягло - четыре драных хвоста: гнедая кобыла, мерин и два загаженных жеребца, кожа да ребра и слезы в глазах. Должно, от пыли, песка и обиды на людей за себя.

Технику эту осваивали прямо на марше, на редких кротких привалах: по затертой, собранной по листочкам, клееной книжке зубрили матчасть, возились с "хлопушкой". Ездовой Савелий Саввович Лосев, помор, бывший артельный рыбак, который, наверное, до конца дней своих пропах рыбой, солью и морем, бойкий и шустрый, хотя уже и седой, поил у почти пересохших колодцев измученных лошадей. А когда дошел черед до практических стрельб, он, ворча, впряг жеребцов (кобылу и мерина пожалел) в передок и осторожно погнал их но полю. А наводчики поочередно ловили упряжку, будто бы вражеский танк, в "ПП-9", в прицел; замковые один за другим вгоняли в камору старую медную гильзу, а командиры орудий во всю глотку орали: "Огонь!" Командир первого расчета Казбек Нургалиев, маленький жилистый властный узбек, кричал непонятное что-то по-своему, щурился злыми азиатскими глазками, скалил мелкие хищные зубы и бешено сек кулачком сухой пылающий воздух.

- Остальное на передовой,- обтирая запаренный лоб, обрадовал всех после "стрельб" тогда еще старший лейтенант Лебедь - комбат.- День-другой, да и там,- кивнул он вдоль моря вперед равнодушно, будто бы вовсе и не в сторону фронта, а на что-то привычное.

- Учение... Тьфу! - сплюнул с презрением замковой второго расчета Голоколосский.- Все одно что дуньку гонять.

- Солнце, воздух... эротизм закаляют организм,- обрадовался, подхватил за взрослым и Яшка.

- Огурцов! - осек его Матушкин, старшина батареи.- Аль дома на Таманке своей?

- Песня, старшой. Я что? - обнажил щербатые зубы Пацан, как за малость, за худобу, за зряшную вздорность прозвали Яшку солдаты.- Не я сочинил.

- Песня... Дак что? - еще жестче обрубил его старшина.- Попугай? Повторять?

Пацан, попавший в часть из заштатного саманного Темрюка, росший, как дикий лопух, по задворкам, садам, огородам, без матери, без отца, без "конька", со "свистком" в голове, чувствовал себя среди неприкаянных, еще не нашедших себя солдат вольготней других и вел себя, как и прежде, до армии, легко и бездумно. Перед начальством ничуть не робел. Как же, не куда-нибудь, а на фронт идет, глядишь, и герой, слава, почет, ордена. Теперь все может. Может при старших песни блатные петь, и загнуть матюком, и спирт пить - говорят, на передовой, только белые мухи полетят, всем без разбору дают, без чинов, стар и млад принимают непременную норму Верховного. Уже дают и табак, куришь не куришь, дают, скрутил самокрутку - дыми. А бабы были бы - вцепился б, наверно, и в баб, и тут его время пришло. Однава живем! Не моргай!

Но так, как Пацан, поначалу держались немногие. Еще разве что закаленный в рыбацких океанских своих переходах помор, собранный и непреклонный узбек - до войны лихой объездчик совхозных коней, молодой, но уже известный по всей своей округе, да еще повидавший всего на свете разбитной и пронырливый Игорь Герасимович Голоколосский. Но и они, эти четверо, нутром чуяли, что их ждет, и, как и у всех, и их души с каждым шагом к передовой все больше и больше томила тревога. Хотя каждый старался не показывать этого, убеждал себя, что он-то как раз свою смерть обхитрит, обойдет она его стороной. А иные обращались с надеждой и к богу. Перед опасностью смерти хватались и за соломинку.

Храбрился и Ваня Изюмов, хотя до самой передовой так и не смог прийти в себя. Все было дико ему: ботинки с обмотками, и оттягивающий плечо карабин, и чиряк пониже спины. Раза два оставался Ваня без ужина - обделяли горсткой вареной фасоли и чаем с селедкой. Солдатское ложе - песок, земля и трава - мяло бока, кропила под утро с неба роса, а с гор пронизывал ветер. Но более всего Ваню угнетало одиночество. Дома его окружали забота, любовь, порой даже и придирчивая, нетерпеливая материнская требовательность, словом, чувство - всех перед всеми - тревоги, вечного долга, глубокой причастности всех ко всему. А здесь?.. Никто его вроде бы не любил и не понимал, никому и в голову не приходило попытаться его понять. Днем и ночью Ваня шагал в гуще солдат, а чувство было такое, словно никого кругом, что он совершенно один.

Всю последнюю ночь перед фронтом Ваня вертелся и спал урывками, его донимали кошмары, а под утро ударил озноб. Скинув с лица за ночь отсыревшую от дыхания полу шинели, он, хотя и заставляла его нужда. Не поднялся с песка. Опыт, пусть еще маленький, уже научил: пока можно лежать, лежи. Сон, отдых в походе не наверстать. Приподнял с вещмешка грязную бритую голову, уставился испуганно в темень.

"Где вы там, папа, мамочка? Где вы, братик, сестренка?- шептал он.- Неужто не успели уйти? - Представил себе все ужасы оккупации, о которых писали газеты, командиры рассказывали. Едва не вскочил. Опершись озябшими руками о сырой холодный песок, задрав в мрачную бездну перепуганное худое лицо, он, как волчонок, должно, по тому же слепому инстинкту, тихонько завыл.- Что с вами? Где вы? Мама... Милая мамочка!"

Лежал Ваня чуть поодаль ото всех (где только можно, Ваня все еще выбирал уединенные закутки), шагах в десяти от ближайшего к нему Игоря Герасимовича Голоколосского. Но инженер, к счастью, наверное, спал и не слышал, как рядом плачет юный солдат. Понемногу, излившись слезами, Ванины боль и тревога поулеглись, да и сзади, успокаивая, ровно журчало. То предрассветно шумела река, и небо уже начинало предрассветно сереть.

И боль, и страх за своих, за себя совсем придавили Ваню. Ему казалось, что он один такой беспомощный и несчастный, и не догадывался, что и у других на сердце было не слаще. Ведь и всех остальных война тоже только-только оторвала от кровных дел, от отцов и матерей, от жен и детей, от всей их прежней, устоявшейся и размеренной жизни, согнала в чужую безводную степь. И чем громче ревел и ярче горел в ночи надвигавшийся фронт, тем упорней в каждом из только испеченных солдат, да и в ком-нибудь, должно, из бывалых схлестнулись, с одной стороны, долг, дисциплина, приказ, с другой - неизвестность и страх смерти.

На пятые сутки непрерывного пешего марша полк дошел наконец до переднего края.

Позицию - первую огневую позицию занимали до рассвета, еще с темнотой, под возбужденные приглушенные командирские окрики, в смятении и спешке, в непривычной предбоевой толчее.

Опыта, навыка, как огненную позицию занимать, что, как, в какой очередности делать... автоматического, чтобы само по себе получалось, ни у кого еще не было. А он, этот опыт, только и делает во время боя наводчика настоящим наводчиком. Да и с чего бы взяться ему, этому опыту? Как, когда? С учебы, что ли, урывками, от стрельбы холостой? И когда он, Ваня, спохватился, чтобы насадить прицел на орудие, на специальный кронштейн, только тогда и вспомнил, что оставил его в передке. А Лосев, ездовой, исполнив свой долг - доставив орудие на огневую позицию,- уже укатил.

Без прицела пушка не пушка, так, груда металла. Ее будто и нет.

Узнав об этом, и без того узкоглазый, какой-то весь жилистый, собранный, злой отделенный еще пуще напрягся, прищурился ядовито и яростно.

- Дурак твоя! Фуй! За это моя твоя будет стрелять! - Сорвал с плеча карабин. Прожег в бешенстве наводчика углистыми, с шаром глазами.- У-у!- схватил его за грудки, начал трясти.- Пока наша тут огневая копает, один нога здесь, другая там!

Ваня даже дышать перестал. Закаменел. Язык к небу так и присох. Ни слова вырвать не смог из себя в оправдание. Да и что тут сказать? Что? Только задергались в тике, как всегда у него в потрясение, правый глаз и щека, уродливо исказилось лицо. В детстве еще, когда едва не утонул, впервые прохватило это его.

- У-ум! - промычал снова яростно Казбек Нургалиев, из всего расчета, а, пожалуй, и из всей батареи (и это тоже сразу бросалось в глаза) не по возрасту самый крутой и решительный. Потому-то, наверное, на петличках лишь его гимнастерки и красовалось по одному красному треугольничку с желтой каемкой. Нацепили ему, конечно, условно, чтобы только выделить: как-никак командир. А тоже ни школы командирской нигде не кончал, ни, как и все в отделении, еще не нюхал и пороха. В боевых делах и он полный профан.- У-ум!- скрипнул он снова жемчужными тисками маленьких острых зубов.- Я твоя мама!.. Бегом!

Ваня сорвался с места, не чуя ног под собой, о страхе, об опасности, обо всем на свете позабыв. Во все лопатки пустился бежать.

По следу колес - орудийных резиновых и тележных кованых передка и конских копыт, едва различимых в тусклом свете размытых ночным сырым воздухом звезд и ущербной луны (к тому же угасавших к утру), Ваня запаленно, весь трепеща от первой встречи с войной, с перекошенным от нервного тика лицом, нашел-таки дорогу, добежал до обоза - рядом со вторым эшелоном, считай что, в тылу. Ринулся сразу к коням, к передку.

И тут отдаленно и глухо что-то застрочило, застукало. Обернулся невольно назад, откуда бежал. Там, сзади, в долине, в направлении Моздока еще черное, чуть-чуть лишь серевшее небо прочеркивалось множеством светящихся звезд. Отрываясь стремительно от земли. А кверху все заметнее замедляясь, при этом колышась и извиваясь как змеи, сливаясь почти в сплошные стрелы огня, они летели метеоритами, потоками небесных удивительных тел. Но не вниз, не к земле, а напротив, в небо, в зенит, и сгорали там, теряясь в сонмище гаснувших звезд и одинокой луны. И сразу же, тут же пропороло, прожгло черное небо - одна за другой - и множество ярких, как далекие молнии, удивительных вспышек, и потом покатилась оттуда окрест, на весь ночной предутренний мир россыпь далеких коротких громов.

Такого Ваня не видел, не слышал еще никогда. Чуть испугался. На минуту забыл обо всем. Потрясенно стал наблюдать - такое, казалось, все не военное вовсе, не фронтовое, а скорее торжественное, красочно-праздничное или даже как будто из сказки.

Немцы стреляли, наверное, чтобы показать, что не спят, что в любую минуту готовы к отпору, а может быть, просто в черном небе им что-то почудилось - самолет, может, наш, скорее всего "кукурузник". Вот и ударили по нему из зенитных орудий и пулеметов.

До этого Ваня о трассирующих снарядах и пулях только слыхал и о том, что есть у немцев и бронебойные пули, и разрывные - "дум-дум", и всякие прочие. А тут увидал.

Далеко стреляли, внизу, в долине, возле Моздока. Да и вверх, в пустоту, в бесконечное черное в звездах бездонье. Для него, для Вани, безобидно, не опасно вовсе. А зрелище - чудо как изумительно. Ну просто фантастика! Вполне за одно из таинственных явлений природы можно принять: как кометы, сияния, грозы. Вот и смотрел... Смотрел все и смотрел. Никак нельзя было глаз оторвать.

...

в начало страницы



Отец
(отрывки из повести)

полный текст повести здесь (200k).

Обгоняя пехоту, бортовушка ефрейтора Вани Изюмова первой из всей батареи проскочила околицей только что отбитого у фрицев городка. С ходу вынесла пушку на голый бугор. Выскочив из кабины потрепанного "УралЗиса", Изюмов восторженно закричал:

- К бо-о-ою!

Солдаты рисково - прямо с машины в сугроб - побросали ящики со снарядами, толкаясь, задирая полы промерзших, задубелых шинелей, посыпались через борта в сухой поскрипывающий снег.- Живее давай! Живе-е-ее!- командовал Ваня. Орудие вмиг отцепили.- В валун... В валун упирай! Гони!- махнул он рукой водителю тягача.

Машина завязла в снегу. Ревела.

- Ну, рр-а-азом!- сипло вырвалось из застывшей Ваниной глотки. Плоской, тощей спиной он первым, за ним полдюжины занемевших от стужи солдатских плеч поддали в борта. Машина рванулась, взметая сугробы, понеслась под уклон.

Не успел Изюмов вскинуть бинокль, а уж наводчик, такой же, как и он, молоденький, но покрупнее, покрепче - Олеська Сальчук, доложил:

- Первое готово!

"Да нельзя же... Взводный... Матушкин... Он же только по танкам велел... Только по танкам! Зря орудий не обнаруживать!- Сердце у Вани сжалось. Изможденное лицо его в крапинках ржавых веснушек еще пуще вытянулось и побелело. Он замешкался было. А внизу по снежной, багряной от рассветной зари целине драпали немцы, норовя укрыться в лесопосадке. - Уйдут же... Скорее! Уйдут!" И вдруг решившись, плюнув на все, Изюмов отчаянно взвизгнул:

- Осколочным!

"Может, зарыться?.. В снег хотя бы... Сеткой, что ли, хотя бы прикрыть?- мелькнуло. Но подносчик снарядов Семен Барабанер уже кинулся к ящику.- А, что будет - то будет",- сдался охваченный лихом Изюмов. - Живе-е-ей!- опять взвизгнул он. Семен заметно хромал - на пятке его наливался волдырь. Но Изюмов совсем голову потерял, не хотел, да и не мог ничего уже замечать.

- Ну, чего там? Поворачивайся!- с раздражением вырвалось у него.

Но Семен подхватил уж осколочный, ринулся к пушке, корчась от боли, воткнул его в ствол. - Выше - семь!- Ваня голову запрокинул, вздернул кулак.- Беглым!- Съехал на затылок треух, рыжеватая пакля волос свисала на лоб, на глаза. От стужи и возбуждения они влажно блестели. В эти мгновения и Ваня Изюмов, и Олеська Сальчук, и Семен Барабанер, да и все из первого расчета первого взвода истребительной батареи капитана Лебедя действовали так, будто двигал ими сейчас только яростный и лихой азарт. Господи, да и как он мог не пьянить этих ребят? Как? Пока только враг давил, только он теснил, а тут они колотили его, ему поддавали под зад: вышибли с предгорья, загнали в котел и теперь сжимали, сжимали кулак.

- Ого-о-онь!- рассек рукой воздух Ваня Изюмов. Пушка грохнула. Резво подпрыгнув, опустилась на место. Солдаты вновь зарядили ее.

- Огонь!.. Огонь!- командовал Ваня. И каждый раз, когда под бугром в гуще немецких солдат взметался клуб дыма, снега, глины и еще чего-то, Олеська Сальчук радостно вскидывал голову. На смуглом лице его под темным пушком белели свежим штакетником зубы, горели глаза. А замковой Марат Пашуков, рыжеватенький, светленький, также крапленый веснушками, как и ефрейтор Изюмов, но не щупленький, а ладненький и литой, при каждом удачном выстреле весело присвистывал. И все остальные будто не долг выполняли, не службу несли, а тешились, сатанея от этой, казалось, не дела - игры. И не сразу понял Изюмов, весь расчет не сразу понял, что вдруг стряслось: полетели какие-то черепки, в щеку Ване брызнуло теплое, липкое. Взмахнув руками, Олеська Сальчук, только собравшийся нажать на спусковой рычаг, рот раскрывший кричать, странно дернулся, обмяк и словно подкошенный повалился под орудийный замок. - Ложи-и-сь!- захолонув от ужаса, вскрикнул ефрейтор.

Марат Пашуков не успел укрыться за щит, охнув, тоже стал оседать.

Когда отхлынул первый испуг, Ваня, ошалело тараща глаза, рот разинув, оторвался от снега. Знал, что рискованно так, что смерть за щитом гуляет сейчас. Но иначе не мог: должен был взглянуть на упавших солдат.

У наводчика Сальчука, только сейчас оравшего белозубо, восторженно трясшего чубом, не было уже ничего - ни чуба, ни рта, ни зубов. Осталась от головы лишь дымящаяся кровавая чаша - безобразная, изодранная по краям...

Тошнота подступила к Ваниной глотке, склизкие брызги гадко опалили лицо. Морщась, он зачерпнул горстью снег, бросил на щеки, на лоб, на глаза, затер лицо рукавом.

На спине Пашукова дымилась дыра. Уже дымился, краснел под ним и сугроб. Падая, Пашуков подвернул руку, и она теперь торчала неестественно жутко: как, страдая от боли, не смог бы держать ее немертвый - живой.

И, позабыв об осторожности, Ваня вскочил, потянул замкового к себе. Нет, не живой. "У-у-у!.. Я... Я это все!- так и полоснуло безмерной виной ефрейтора Ваню Изюмова.- По танкам приказано было... Только по танкам!.. А я?.. Нарушил... Ох, не выполнил я приказа!

Хотя бы зарылся, замаскировался... На голом бугре...

Ох и дурак же я, ох и дурак!"

Немецкий снайпер спешил: следующая пуля, скользнув по орудийному металлу, не хлопнула, как положено было ей, разрывной, а, тоненько, сладко запев, унеслась, чудом оставив Ваню в живых.

Обычно в позиционной войне обнаружить "кукушку" непросто. Но эта была "проходной", сидела уже не в насиженном ею "гнезде", а там, видать, где удалось ей пристроиться. И два следующих выстрела выдали ее:

Семен Барабанер по приказу ефрейтора высунул над щитом на стволе автомата ушанку, а Ваня, лежа, высматривал "кукушку" в бинокль. Бил снайпер из церквушки на погосте.

Орудие доворачивали ползком, не высовываясь из-за щита, упираясь ногами в валун.

Заряжающего тоже убило, поэтому наводчика Сальчука, как и положено, самостоятельно, без особого распоряжения командира орудия уже сменил подносчик снарядов Семен Барабанер. Болезненно бледный - волдырь на пятке давал себя знать,- он уже припал глазом к окуляру прицела. Но Ваня его оттолкнул.

- Снаряды!- гаркнул он очумело Семену.- С Огурцовым! Живей!.. Орешный, к замку!- Сам рванулся к прицелу, заработал штурвалами.- Фугасным!- выкрикнул сипло.

Яшка Огурцов, по прозванию Пацан, ящерицей юркнул к ближайшему ящику со снарядами. Напарник Степана Орешного, второй правильный Тимофей Чеверда, почти лежа, вырвал фугаску из ящика. Пацан ее подхватил. Костлявые руки Семена ему помогали. Ползком вдвоем с Пацаном Барабанер подтащил фугаску к Орешному. Степан Митрофанович, старше и крепче их обоих, один вогнал ее с лязгом в камору.

Цель - крайнее справа окно то ли церквушки, то ли часовни у ближнего края погоста - Ваня поймал в перекрестие сразу. Задохнулся на миг, хватил во все легкие воздуху. Сам себе крикнул:

- Огонь!- и сам же нажал на рычаг.

Выстрел - кто раньше?.. Они или снайпер?- так и отдался в солдатских сердцах, громом весенним прогрохотал.

А Ваня не ждал.

- Фугасным!- яростно крикнул опять. Грохнуло снова.

- Фугасным!.. Фугасным!- командовал Ваня. Орешный вгонял в камору снаряд за снарядом, Пацан с Семеном их подносили, Чеверда подавал, а Ваня, выцелив, нажимал на рычаг.

Ствол орудия раскалился, снег под ним потемнел. А над церквушкой уже поднялся столб дыма, снега и пыли - в стене зияла дыра.

"Да это же храм!- опомнился Ваня.- Кладбище... Кладбище там! Причем тут могилы, церковь причем? - Опешил. Отпрянул от "панорамы", сорвал ладонь с рычага. Схватился за голову.- Да что это я? Ведь мы же... Да первым же снарядом, наверное, этого гада с камнями смешало". Оглянулся растерянно на расчет. Семен с Пацаном тащили уже очередную фугаску. - Отставить!- приказал испуганно Ваня. Вырвался хрип из груди. Откашлялся. Выкрикнул внятней: - Конча-а-ай! Развяжа-а-ай!

Услышав приказ, Степан Митрофанович, хотя и разгоряченный, увлеченный стрельбой, сразу рванул рукоятку замка к себе. Раскаленная гильза со звоном вывалилась на утоптанный снег. Он зашипел. А Ваня, опершись о замок, стал подыматься с колена. Вырос по грудь над щитом. Все смотрел и смотрел на изрытый снарядами храм. И вдруг как садануло его. Со страхом оглянулся назад. Господи, нет, не бред это, не сон. Ой не сон! Вот они, Пашуков и Сальчук, за станиной, в снегу, накрест лежат - один на другом. Стыло, колом уже торчали руки Марата, а ноги Олеськи закоченели крючком. Левый глаз и щека у Вани так и задергались, перекосило уродливо рот. Нездоровая эта гримаса впервые поразила Ваню лет в семь. Потом постепенно прошла. Правда, с уходом на фронт левый глаз и щеку у Вани опять нет-нет да и начинало легонько подергивать. И вот вдруг снова уродливо, дико исказило Ване лицо. Номерные, кто где стрелял, так и стояли, растерянно и виновато глядя на командира, на то, как, сгорбившись, опершись о гребень щита, он корчил гримасы - угрюмые и жуткие,- будто обращенные к убитым Пашукову и Сальчуку.

- Я... Ой, я это все!- сорвалось вдруг с искривленных Ваниных губ. Дрогнул подбородок. Ваня сжался весь. Подозрительно влажно заблестели глаза. Видно было, как он изо всех сил старался, чтоб не заплакать. Но слезы, скопившись, потекли по щекам. Ваня их поспешно слизывал с губ. Еще сильнее напрягся. От натуги, от горя глаза его, все еще доверчиво-детские, чистые, как-то сразу расширились, застекленели, казалось, они вылезают из орбит. Закоченел истуканно Ваня Изюмов.- Расстреляйте меня,- попросил неожиданно он. Мутно и тупо уставился на трупы.- Прошу... Ой, прошу вас, ребята! Не мо-о-о-гу... Ой не могу!- Ваня затрясся. Голову уронил, стиснул ладонями. На колени упал - едва лицом в сугроб не уткнулся. И зарыдал. Орешный, самый старший в отделении и самый, пожалуй, крепкий и сильный, первым бросился к командиру. Подхватил его, стал подымать. Подскочили другие. - Будя, будя,- успокаивал Ваню Степан Митрофанович. Только это он и твердил, не знал, видать, что тут еще можно и нужно сказать. Рябое лицо его насупилось и побурело, горько, чуть презрительно искривились опеченные стужей губы, наморщился лоб.- Будя, будя... Вам говорят!- твердил он, гладя ефрейтора по спине.

Ваня, почти повиснув на нем, беспомощно и откровенно всхлипывал и размазывал по лицу слезы задубелым шинельным рукавом.

- Ну все, будя!- наконец потребовал Степан Митрофанович.- Нельзя так. Право слово, нельзя. Изведете себя. Да и нас... Все! Хватит!- и как следует тряхнул командира.

- Расстреляют меня. Все равно расстреляют,- выдавил Ваня.- Или в штрафбат.

- Еще чего. Расстреляют! Штрафбат!- возмутился Орешный.- Тогда зараз и нас. Мы тута все...

- Нет, не все. Командир... Кто командир?- распустил Ваня дрожащие губы.- Я... Я командир. Я нарушил. Не выполнил строгий приказ.

Орешный обтер стылой, посиневшей ладонью свое рябое лицо, уставился сочувственно на отделенного. Увидев, как тот взялся не то поправить, не то скинуть с плеча "пэпэша". Насторожился. Не думая ничего такого, просто из какого-то тайного, неосознанного опасения схватился за кожух ствола.

- Давайте... Давайте сюда,- мягко потребовал он.

- Вы что?- опешил Изюмов.- Орешный... Верните... Вы что?

- Вернем, вернем. А как же,- закидывая автомат подальше за свою широкую спину, успокоил отделенного правильный.- Вернем. Вот так,- ухватился он за ремень.- Не серчай, командир.

"Какой я теперь командир? Только назначили - и вот... " оглянулся незряче Изюмов, все еще всхлипывая. Невидящим взглядом снова уткнулся в тела. Левый глаз и щека его снова безобразно задергались. Расчет, замерев, молча ждал.

Наконец отделенный повернулся - как-то неживо, все так же тупо уставясь себе под ноги, в одну точку.

С минуту еще постоял так. Шагнул механически, отрешенно. Еще шаг. Еще... И вдруг как бы рванулся. Сорвался. И побежал. От орудия, от расчета. Под гору, прочь побежал.

- Сто-ой! - заорал пораженный Орешный.- Вы куда?

Ступив на след от машинных колес, Ваня припустил пуще.

- Стой, тебе говорят! Отбой, ребята!- обернулся к расчету рябой.- Живо отбой! Вниз, ребята, орудие! Вниз! Под бугор! А я щас,- сплюнул с досадой и кинулся за Изюмовым.- Сто-о-ой!- орал он.- Стой, командир!

Потерявший голову ефрейтор бежал проворней, чем зрелый коренастый боец.

- Пушку! Огневую бросать! Да за это... Да за это тебе на самом деле расстрел!- пытался достать, пронять его словом правильный.- Стой! Стой, тебе говорят! Да ты что?.. Дурак, что ли, ты? Очумел?

в начало страницы



Навсегда
(отрывки из повести)

полный текст повести здесь (160k).

— Какое, а?.. Наш взвод… Твой расчет… Какое мы получили задание?— сверкнул раскосыми, прищуренными злобно глазами Евтихий Маркович Матушкин.— Не обнаруживать себя! Танки ждать! Танки! А ты?..

Ваня совсем вобрал голову в плечи, ссутулился, сжался. Уставился себе под ноги ошеломленным невидящим взглядом. А взводный — приморец, таежник, охотник-промысловик до войны, не привыкший сдерживать чувств, совсем озверел:

— На самый пуп, значит, мать твою!.. Пушку, всех на голый бугор! Напоказ! По фрицам бегущим захотелось, гад, пострелять! Повеселиться, гад, душу потешить! — Взмахнул кулаком. Едва сдержал себя — за спину руку отвел. Челюсть поджата, с боков сплюснутый лоб, чуб из-под шапки черный и жесткий.— Это же надо! Подставить фрицу, снайперу весь свой расчет. А он что, дурак, снайпер-то? Разрывными, «дум-дума-ми» двоих вас и снял!— Метнул взгляд на лежавшие рядом в сугробах тела двух молоденьких, таких же, как и Ваня, солдат, ребятишек совсем — в кровавую рваную дыру на спине заряжающего Пашукова, в страшную, в осколках черепа, в ошмотьях кожи и склизкого мозга волосатую чашу вместо головы наводчика Сальчука.— Что вот теперь матерям, отцам их писать? Ну что, что? Каково им будет теперь, как похоронки получат, а, каково?— казалось взмолился в отчаянии он, вскинул руки к груди.— А если бы всех, а? Всех бы вас поснимал? С кем тогда танки встречать? Ну с кем, с кем? Мне самому? Одному? А мог бы, гад, и тебя пристрелить! Уж лучше б тебя! Хоть справедливо бы было — сам виноват! Все, баста! Нарушил приказ — получай! Трибунал!— И, не зная, как еще излить свои ярость и гнев, схватился за кобуру. Сапнул, мотнул головой. И стал расстегивать кобуру, доставать пистолет. Трофейный новенький «вальтер» с блестящей стальной накладкой на рукоятке вылез наружу, стал подыматься, зацепился стволом за Ванину грудь.

«Да это же было… Было! Я хорошо это помню!— так и пронзило удивлением, ужасом Ваню.— Вот так же он уже вскидывал на меня пистолет. Вот так же. Господи, да когда же это было уже? Когда?— Еще пуще сжался, заледенел.— Сейчас, сейчас… Выстрелит. Не пощадит. Убьет он меня».

На миг замер и Матушкин. Шрам от осколка повыше скулы, под виском лилово набряк, кровью налились углистые, с жаром глаза, весь даже легонько затрясся. Ненависть захлестнула всего.

— Ну, запомнишь, гад, у меня! На всю жизнь, гад, запомнишь!— выцедил яростно он и, не владея больше собой, то ли, чтобы нерадивого проучить (а заодно наперед и всех остальных, кто уцелел), то ли, скорее всего, чтобы дать вылиться бешенству, гневу, качнул «вальтером» в сторону, тронул предохранительную чеку, нажал на спусковой крючок.

Неожиданный выстрел в стылом воздухе раннего февральского утра грохнул будто из пушки. Брызнул снег из-под Ваниных подкосившихся ног. Номерные все вздрогнули, застыли испуганно.

И подумать Ваня ничего не успел… Охваченный ужасом, повалился в сугроб на спину. Хлынула темень в глаза. Закричал. Защищаясь, размахнулся, кинул вовсю перед собой кулаком.

Но будто что-то плотное, вязкое накинули ему на кулак. Так с этим — ватно, несильно — и двинул в живое, теплое нечто, словно сквозь одеяло, сквозь сон. Оно — это живое — глухо шмякнулось, сверху откуда-то, вниз, как тугой, набитый чем-то мягким мешок. Обидно протестующе вскрикнуло.

— Ваня, Ваня! Ты что? Боже, опять!— донеслось до него.— Да когда же это кончится?

Ваня, в холодном поту, весь дрожа, сверлил навалившуюся вдруг на него темноту незрячим, обезумевшим взглядом, не понимая пока ничего, словно в могиле очнулся. Привскочил. Вскинул защитно рукой.

— Ты же убьешь меня, Ваня!— Стон где-то рядом, снизу услышал, короткий прерывистый всхлип, дыхание тяжкое, горькое.— Когда же это кончится, боже? — Задвигалось снова там — слева, пониже него, жалко стеная и всхлипывая. Коснулось, похоже, влажной ладошкой Ваниной занемевшей щеки.

И только почувствовал Ваня, как это что-то, вернее, кто-то стал расти, возвышаться над ним, зашарил в его изголовье рукой, как тут же грохот услышал, треск, звонкую россыпь осколков…

— Боже!— простонал этот кто-то опять.— За что? — Всхлипнул еще обиднее, горше.— И вазу… Мамина ваза… Как жаль…— Голос, очень знакомый, какой-то даже близкий, щемяще родной, еще выше стал подниматься над Ваней. Раздался короткий, тоже знакомый, очень знакомый щелчок. И прямо Ване в глаза — навыкате, застекленевшие — резко, больно, как внезапный, среди ночи, в тиши снарядный или минный разрыв, вонзился ослепительным всплеском свет электричества.

Ваня зажмурился, инстинктивно рванулся вперед, как учил их, как всегда от них требовал Матушкин: стремглав, не раздумывая, головой в сторону воющей мины или лучше задницей к ней. И наземь, наземь — в снег, в воду, в болотную жижу без разбору, всей плотью, клеточкой каждой, всем своим существом, тогда, в те фронтовые смертельно опасные дни особенно чутким и трепетным, особенно переполненным хмельными, жгучими соками жизни, необоримой жаждой дышать, ощущать себя — жить. Так учил падать их взводный, так сливаться с землей, чтобы над тобой вся взрывная волна, а осколки чтоб мимо, вдоль тела. Вот так и сейчас: только свет по глазам, только грохнуло что-то со звоном, только взметнулся в неосознаваемой памяти, в животной клеточной памяти весь ужас давно минувшей войны, а Ваня уже по-зверушьи — инстинктивно, бездумно, стремительно — рванулся вперед, ноги вытянулись под одеялом, в шкап уперлись, а тело — голова, плечи, грудь — сломилось у поясницы, плотно прижалось к прикрытым одеялом ногам, ладони, защищая глаза, охватили лицо. Застонала тахта под Ваней — продавленная и скрипучая. Тут же опомнился, сел. Скинул ладони с лица. Начиная уже понимать… Кое-что уже понимая. Не веря еще, не смея покуда надеяться, верить, что все это опять только сон, а не явь — давняя, страшная. Тут же невольно обернулся с тревогой к противоположному углу небольшой, заставленной рухлядью комнатки. И, как и всегда, где бы он ни был, что бы с ним ни случилось, первым делом подумал о сыне — самом в их доме беззащитном и слабеньком. Напряженно прислушался. Олежка, видно, проснулся от этих криков и грохота, раз-другой растревоженно вякнул, захныкал за ширмой.

Поднявшись со стоном с пола, обернулась туда же, к углу, и жена.

— Тише,— одолевая обиду и боль, приложила она палец к губам. Тоже прислушалась.— Пойду посмотрю.— И, ощупывая чуть повыше ночной короткой рубашки, повыше груди остро нывший ушиб, зашлепала босыми ногами по облупленным, давно не крашенным доскам. Заглянула за ширму.— Засыпает,— шепнула, хотя и морщась от боли, но все, как и всегда при виде сына, в восхищении, с нежностью. На цыпочках, бесшумно зашагала обратно к тахте. Присела на краешек. Снова насторожилась.— Заснул.— Подбила подушку, легла рядом с мужем и еще с невольными обидой и слезами в голосе скорбно сказала:— Ваня, ты убьешь меня когда-нибудь так. Кулачищи вон какие у тебя,— кивнула она с опаской на них.— А не убьешь, так изуродуешь. Разве так можно? И ваза… Мамин подарок,— с грустью покосилась на осколки у тумбочки.— Неужели все, кто был на войне, вот так? Ужасно!— И опять принялась потирать ладошкой ушиб повыше груди.

Еще на первом курсе нагляделась она на этих бывших фронтовиков. Было, было в них — вроде бы сдвиг какой-то, какие-то воспаленные непоседливость, беспокойство. Порой и пугавшие, и смешившие, но и восхищавшие тех, кто, как и она, заполняли университетские аудитории, не успев нахлебаться фронтового кровавого лиха, прямо из-под родительских крылышек, со школьной скамьи. А на Ванином журналистском отделении, в его общежитии этих, прошедших через фронтовой передок, было особенно много. И казались они ей такими взрослыми, такими испытавшими все, искушенными, сильными, что, познакомившись с Ваней, сразу же откровенно, доверчиво потянулась к нему. Вскоре пригласила к себе.

в начало страницы



Круглов А.Г., кратк.биогр.очерк   |   СОСУНОК   |   ОТЕЦ   |   НАВСЕГДА   |   ВОВа   |   рассказы
  |   повесть "ПростиГосподи",ч.I (выборы презид.Крым.респ.1994г.)   |   "ПростиГосподи",ч.II (выборы парл.Крым.респ.1994г.)   |   сайт Рос.нар.вече Севастополя

kruglov_ag@ukr.net



Заочная-SOS-Помощь: здоровье, проблемы, очистка жилища от негативной информации Shortway.to/SOS-help: короткий путь к экстренной помощи.
Испытываете серьезные проблемы со здоровьем, в кризисных жизненных ситуациях, на работе, в бизнесе, семье? Необходима безотлагательная поддержка извне? Попробуйте отыскать свой короткий путь к экстренной помощи на сайте телесуггестолога Платонова К.А. http://www.shortway.to/sos-help, проведя самостоятельно 2-3 пробных сеанса по описанной там методике.
Дистанционная очистка помещений, жилищ от негативной информации.



Hosted by uCoz